Липово

Липовское кружево листвы
И накат волны на чистый берег…
Открываю медленные двери
И иду сквозь мокрые кусты.

Две сосны, калитка и трава –
Неприметный заповедный угол.
Здесь порхают бабочки над лугом
И звенит восторга тетива!..

Лопухов некошеный разгул,
Солнечная летняя истома…
Только здесь душа бывает дома –
На балтийском светлом берегу.

Он следами счастья перевит,
Уплывают волны и потери…
Воздается каждому по вере,
А еще воздастся – по любви.

28.07.2002
Липово

 ..............................................................................

Ахматова

Ну… не всем же быть Ахматовой.

П.В.

 Теперь меня позабудут,

И книги сгниют в шкафу.

Ахматовской звать не будут

Ни улицу, ни строфу. 

А.А.

 I.

Я мою полы, посуду,

Мечтаю купить софу…

Ахматовской звать не будут

Ни улицу, ни строфу.

К чему это я?

Рифмуя,

На что посягаю я?

Я в книгу ее седьмую

Вхожу из небытия.

Да кто ты, да как ты смеешь?!

Да кто позволил тебе?!

В безвестности околеешь,

В житейской своей судьбе!

Я все сполна получила,

И даже свою тетрадь.

Ахматова научила

Плакать и умирать.

Отмерено мне немножко,

Почти неземная честь:

Курапцевская дорожка

На старом кладбище есть.

II.

Моим стихам о юности и смерти

Сложиться не пришлось – не суждено.

И в белом запечатанном конверте

Черновики отправлены давно.

К тому, кто знал: изломанные строчки

Не стоят ни вниманья, ни труда –

«Начитанностью девочка морочит

Себя и нас без всякого стыда…»

А нищая несчастная Марина

Бежала по вокзальным площадям

Навстречу боли, мужу, смерти, сыну,

Глаз от меня своих не отводя.

Пригвождена

к Марининым страданьям,

К каким-то чешским будничным полям…

Уж если ей отказано в признание,

Кому нужна поэзия моя!

Поэзия… Те голоса и звуки,

Сведенный немотою юный рот…

Ахматовой стареющие руки

Мне передали вечное перо.

III.

Вот тут, за углом –

Фонтанный Дом.

Коляски стоят……

Поликлиника моя.

Улыбается даже

Маленькая Наташа.

IV.

Это рядом, я здесь родилась.

Это связь? Это – связь.

Ни названий, ни лиц до поры,

А насквозь — проходные дворы.

К шереметевским липам, в туман.

Это там, это там, это там…

V.

С Литейного – неведомым проулком.

Такой знакомый, тихий-тихий двор.

Здесь даже мысли отдаются гулко,

И ввысь уходит северный простор.

И сумеречный шелест снегопада,

И тонкий звон сосульки ледяной…

Ахматовой

воздушная громада,

Как облако, стояла надо мной.

VI.

Тот город, мной любимый с детства,

Один, как пайка, на двоих.

В огне души и этот стих

Горит, как шпиль Адмиралтейства.

В огне гаданий и преданий

Шлифует душу и гранит

Тяжелый северный гранит

И невский берег перед нами.

Но кто рожден под взглядом царским,

Тому назначен путь земной

Нелегкий, но совсем иной,

Чем там, в Елабуге татарской…

Не промотать твое наследство.

И даже с рук его не сбыть!

В грядущем обещает быть

Не хуже этого соседство.

VII.

Я счастливее Вас.

Этот город с онегинских дней

Для меня увеличен

На терпкие Ваши октавы:

Здесь к поэту пришла,

Здесь бродила в пространстве теней,

Здесь касались меня

Крылья Вашей заснеженной славы.

Я под арку войду,

За ограды уснувших садов

И пойду по привычке

Протоптанной узкой тропинкой.

Я в поэзию Вашу

Неслышно открою засов –

И войду, и застыну

Под шепот забытой пластинки.

Много лет,

Много лет, много лет

Наугад открывала,

Ликуя, любую страницу –

И струился багряный

И розовый утренний свет,

Умывая родные,

В ночи почерневшие лица.

Я счастливее Вас.

Вас утешить никто не пришел.

Только бедный Евгений

Однажды явился без темы.

Я наполнена Вами,

Вы – всюду, и мне хорошо.

Я еще постою

На углу вашей строгой Поэмы.

9-10 февраля 2002

Зверь

У Князя Тьмы — круги кровавой грязи,

Их глубину страданьем не измерить —

Оскаленные зубы неприязни

И хриплый рев затравленного зверя.

Рычал отец в минуту тяжкой боли,

Кричала мама, заходясь слезами…

Однажды зверя выпустить на волю

Они боялись.

Белыми глазами

Они смотрели на меня, не видя.

У Князя Тьмы в руках — тугая плетка.

На дыбе рвались жилы, будто нити —

И на дыбы вставал ребенок робкий.

Все было так. У зверя нет обличья.

Оскал и хрип свирепствуют в утробе

И восстают местоименьем личным —

В кровавой грязи, в ярости и в злобе.

До срока он живет внутри и дышит,

И давит горло, и ночами душит.

Его никто не видит и не слышит,

Он — зверь слепой, во тьме кромсает душу.

Но вот от встал, на дыбу вздернул тело,

Уже готов к торжественному мщенью,

И в зеркале глаза сверкают белым,

И рот оскален с горьким отвращеньем.

Зачем же я жила, молилась, пела,

Цветок души растила с упоеньем?!

Вот тьма и свет сошлись в моих пределах,

И плетка Князя обрывает пенье.

Я с ужасом, наощупь, оступаясь,

Иду навстречу бешеному зверю…

И ходят под рукой моей, вздымаясь,

Бока тугие…

Верю и не верю.

Ты — это я?

В поту, в горячей пене…

Разорваны твои больные губы

Стальными удилами,

в черной вене

Кровь запеклась…

Мой вороной, мой любый!..

8-9.04.2002

Плакать и петь

Как хочется плакать и петь.

Истратить звенящую душу —

И только потом умереть,

Пространство любви не нарушив…

1.11.2001

Красавица

Зачем я занимаюсь работой,

которая мне не нравится?

Затем, что – не красавица.

Красавице можно лежать в шезлонге

На зеленой лужайке,

Внизу — море…

И случайно заснуть,

От озноба проснуться —

И поплавать в теплом бассейне,

Глядя на море.

И утром уплыть

На парусной яхте

В райские кущи…

А я — рада,

Что у меня есть работа,

Которая мне не нравится.

Я ее делаю-делаю,

И она получается:

загляденье — просто красавица!

8.01.2002

Страница белая пуста…

Страница белая пуста.

Страница белая туманна…

Там размыкаются уста

Под шорох снежного куста,

Там ходит Время непрестанно,

Толкая в бездну поезда.

Страница белая пуста.

Засохли в баночке чернила –

Я белизну не зачернила.

Я десять лет боролась с той,

Почти бесцветной чернотой,

Что сердце намертво сдавила.

На свете кончились чернила.

Под шорох снежного куста

Страница белая пуста.

На весь огромный монитор –

Мигает слабенький курсор.

И файлы нового романа

Цепляют кластер диска «С»…

Но как, не изменясь в лице,

Извлечь из белого тумана

Не мир людей, от страха пьяный,

Не селлер по строке за цент,

Не философию обмана,

А путь до снежного куста,

Где вновь смыкаются уста.

14.11.2006

Узоры мирозданья

Я разбираю теплые узоры,

Орнаменты норвежских свитеров

И проникаю ненасытным взором

В сплетенье нитей, в таинство миров.

В моих руках постукивают спицы:

Петля, накид, потом еще петля —

И полотно узорное ложится,

Как лунный свет ложится на поля.

В задумчивом домашнем полумраке

То наяву, а то в случайном сне

Рунические связанные знаки

Как будто проступают на стене.

Привычные невнятные фигуры

Передвигает медленная тьма.

А я вяжу узоры и ажуры

На тонких спицах ясного ума.

Петляет нитка, словно дни петляют,

Разматывая времени клубок,

И на шитье с изнанки оставляют

На память незаметный узелок.

Разглядываю странное вязанье,

Не понимаю, что тут сплетено.

Все нити ликований и страданий

В руках богини, ткущей полотно.

Не первый год постукивают спицы.

Воспоминанья застилают взор.

Еще петля — и все должно сложиться

В единственный законченный узор.

Закончено, наброшено на плечи

Ажурное прекрасное шитье.

Я зажигаю праздничные свечи —

И рушится к ногам небытие.

Читаются узоры мирозданья

Со временем в орнаментах любых.

Я распускаю старое вязанье,

Как полотно истраченной судьбы.

11.09.-3.11.2001

Алмазная крупица Бога

Октябрь. Прошло четыре года.

Я – дома, не сошла с ума.

Какая дивная погода!..

Деревья, сумерки, туман…

Сияют золотые кроны,

Плывет огромная луна…

Свободы влажная корона

Рукой таинственной дана.

И осязаема, священна

Минута сладкой тишины.

Я билась, вырвалась из плена

И вижу: лист еще дрожит.

Вершится в суете эпоха,

Неспешна поступь Бытия…

Алмазная крупица Бога

Кричит и плачет: это я!

7.10.2000

Играем Жизнь

Играем смерть, играем жизнь –

Лениво, буднично и пресно.

Мелькают сны и миражи,

Сознанью – тесно

Среди нагроможденья лжи,

В пространстве страха.

Играем смерть, играем жизнь.

Смиренья белая рубаха

На сердце стянута узлом –

Дыханье тяжко, через силу,

В больной крови густеет зло,

И вот – застыло.

И стынет день, и стынет ночь,

И стынет время.

Потом шарахается прочь

Гнедое бешеное племя.

Вот это — смерть, вот это — жизнь,

Как паводок, несется мимо.

Скажи, о Господи, скажи,

Зачем мы на краю стремнины

Играем жалко и смешно,

Лениво, буднично и пресно?

Нет, даже спрашивать грешно,

Когда молитва неуместна.

28–29.07.2000

СПб–Липово

Высокая поэзия

Разумеется, с русской поэзией я познакомилась в школе. У меня была чудесная учительница русского языка и литературы Плана Васильевна Евдокимова. Благодаря ее урокам я не только знала, но и глубоко чувствовала стихи. В седьмом классе мы писали сочинение о поэзии, что мне самой позволило понять, насколько сильно я люблю стихи — больше всего на свете.
В 13 лет я прочитала полное собрание сочинений Лермонтова (это уже спасибо родителям: в домашней библиотеке было много книг, в том числе четыре тома Лермонтова и замечательный двухтомник Пушкина) — и думала, что «выше» стихов Михаила Юрьевича быть ничего не может.
Плана Васильевна дала мне в руки и первый голубой томик Марины Цветаевой, вышедший в 1961 году. Много лет спустя я поняла, в какие годы мы учились в школе: советская оттепель! Журнал «Юность» с Аксеновым, Вазнесенским, Ахмадулиной, Гладилиным, Анчаровым, Левитанским, Поженяном, Ефимовым, Евтушенко…
И еще — ТЮЗ, где мне не однажды удалось услышать Булата Окуджаву. Поскольку Корогодский поставил его «Школяра».
А спектакль «После казни прошу…» открыл дверь в самую высокую поэзию.
Лейтенант Шмидт. А где и что о нем написано? Тут же выяснилось, что у Пастернака есть поэмы «Лейтенант Шмидт» и «1905 год». И я у той же бесценной моей Планы Васильевны выпросила книжку Пастернака 1935 года издания.
Я ничего не знала: ни про «Доктора Живаго», ни про Нобелевскую премию, ни про исключение из союза писателей, ни про то, что Бориса Леонидовича уже нет в живых. И Галича я не слышала. А когда услышала — через несколько лет в какой-то компании затертую невнятную запись, не смогла понять строчку «Он не мылил петли…» Где?! Я понятия не имела, что моя любимая Цветаева повесилась в Елабуге в августе 1941 года.
Тогда, летом 1967 года, на скамейке возле ТЮЗа я читала поэму, уже зная, что она посвящена Марине Цветаевой (пропустить посвящение я не могла, и в комментариях нашла, что эту поэму Пастернак посвятил именно ей).
Вскоре, чуть ли не через год в «Новом мире» появилась первая публикация Ариадны Сергеевны Эфрон «Переписка Пастернака и Цветаевой». Блестящая публикация, потому что в ней письма располагались по принципу «письмо—ответ—письмо». И в этом была историческая логика и психологическая, творческая правда. Чтобы сегодня составить такую подборку, мне надо раскурочить два тома: писем Цветаевой и писем Пастернака… Разумеется, я не имела ни малейшего представления, чего стоила Ариадне Сергеевне эта публикация…
Так в общем-то опальные для советской литературы поэты встали для меня на первое место. Но подробности их судеб, трагедии этих судеб узнавались постепенно, кусочками, то из одной, то из другой публикаций. Разговоров я ни с кем об этом не вела, а если слышала какие-то обрывки, то изначально — не верила. Верила я только напечатанному слову. А напечатаны тогда были только стихи. Хотя г-н Колосков умудрился из собрания сочинений Маяковского изъять все, что имеет отношение к Брикам…
Ей-богу, как я написала потом в поэме, «я жила в заколдованном доме».
На факультете журналистики ЛГУ я изучала предмет «Теория и практика партийно-советской журналистики». К этому предмету прилагались тома партийных решений. И когда я наткнулась в одном из них на Постановление 1946 г. о журналах «Звезда» и «Ленинград», я с испугу переписала его в тетрадь: я была уверена, что мне случайно выдали устаревший том, и теперь этого страшного текста нигде найти нельзя… А ведь постановление это так и не было отменено. Оно просто перестало действовать, во-первых, по причине ухода из жизни всех авторов и «подсудимых», а, во-вторых, с кончиной СССР.
Но никогда никакие окололитературные, пусть даже политические, проблемы не поднимались дня меня на высоту самой Поэзии.
Мне трижды наплевать на «донжуанский список Пушкина», а тем более на его взаимоотношения с Николаем I. И уж совсем мне не интересно, кто и какие письма подписывал или не подписывал в советские времена. Не вникала.
Асеева сегодня обвиняют чуть ли не в «доведении до самоубийства» Марины Ивановны, а я все равно люблю его стихи! Не все. И не так, как стихи Цветаевой. Но я и стихи Сергея Есенина или Николая Рубцова люблю «не так». Но люблю!..