ЛЕБЕДА
Лебеда — беда, беда,
Лебеда — беда, беда,
Лебеда.
Я — беда.
Это черная вода,
Это мутная звезда —
Лебеда.
27.06.1989
БРОНЕТРАНСПОРТЕРЫ
Свидетель моего позора,
Участник моего стыда,
Ты выставил свои дозоры,
И мне не деться никуда.
Души беспечной мародеры
Звериный поднимают вой,
И только бронетранспортеры
Пока воюют не со мной.
12.11.1989
НА РУБЕЖЕ
На рубеже эпохи Водолея
Юродствуют и плачут во Христе
И ждут из бездны сумрачной вестей,
Ни родины, ни сердца не жалея.
На рубеже таинственных эпох
Почти неведом и невидим Бог.
Я узнаю его по умолчанью,
По небесам и горестной судьбе.
Он где-то там играет на трубе
И начинает строгое венчанье.
Венчанье, но не свадьба, а венец.
И блудной дочерью бывает горд отец.
На рубеже рассудка и сознанья
Дождливой осени пленительны черты,
И Пушкин восстает из немоты,
Даруя счастье первого свиданья.
Бульвар — и Пушкин, и смиренный дождь,
И ты не знаешь, почему идешь.
1.10.1997
СЛЕПОК
Прозрачна стынущая ночь,
Деревьев кружево повисло.
Никто не может мне помочь
У звезд доискиваться смысла.
О чем березу вопрошать,
Зачем грозить во тьму пустую
И ничего не обещать,
О чем-то горестном тоскуя?
Молчит холодная трава,
Молчит невидимое небо –
И только ночь одна права,
Когда снимает жизни слепок.
15.08.1989
ЯЗЫЧНИЦА
Поклоняюсь огню и воде.
Колдунов ледяные колоды
У дороги стоят в темноте
И бредут по задам к огороду.
Поклоняюсь воде ледяной.
В черном омуте — муть и погибель.
Лес надвинулся тяжкой стеной,
А огонь — недвижим и невидим.
Уменьшаюсь в молекулу, в пыль —
Языками огня возгораюсь,
Выжигаю болотную гниль,
К небесам ледяным обращаюсь —
Легким паром морозной ночи
И созвездий, мерцающих слепо…
Но клокочущей плазме печи
Хватит духу расплавить планету.
20.12.1989
ГОД ЗМЕИ
Гори, мой страшный змейский год,
Пылай, вощеная бумага
Календаря…
Под черным флагом
Твой час последний уползет.
И грянет день, и грянет год —
Он у дверей копытом бьет.
Пляшите, языки огня,
Молчи, отравленное сердце,
Спасай, языческое средство —
Из пламя выводи коня.
Чуть слышно стремена звенят —
И мой Пегас несет меня.
Сгорит бумага и трава,
Сгорит огонь, утихнет лепет,
И тень отбросит серый пепел:
Гадюки мертвой голова…
1.01.1990
ЛЕДЯНАЯ НОЧЬ
Словно в сумерки суму
Не нашарить — свет не вижу.
Привыкаешь ко всему…
Август, дождь, гнилая крыша.
И тазы мои полны
Ржавой мутью. Ледяная
Ночь — и ледяные сны.
А про что они — не знаю.
Густо хлюпает вода,
Ветер двери вырывает,
И кому горит звезда —
Неживая, неживая?
17.08.1994
ПАГУБА
Стояла пагуба в ведре,
Промозглая, с оттенком синим.
Железом било во дворе,
На лестнице разило псиной.
Стояла пагуба в ведре –
Текла на пол, под стол, под ноги,
И длился точный тяжкий бред,
И всуе поминались боги.
12.01.1990
КАРАУЛ
Майский вечер солнечно сквозит,
И восток, и запад — все на месте.
Мы живем в безденежье, в грязи,
Привыкая ждать дурные вести.
Привыкая к драным сапогам,
К черному хозяйственному мылу,
И бредут по невским берегам
Первогодки — на войну из тыла.
Рядом с ними — тихий «Мерседес»,
Трижды уходивший из под пули…
Белой ночью синева небес
Нашу жизнь безмолвно караулит.
Май-декабрь 1999
ВЗДОХ
Продаются гаражи,
Продается все, что можно:
Даже та и эта жизнь,
Сумка истин непреложных.
И коробка сигарет,
И помойка, и бутылки…
Продается белый свет
Задарма и без ухмылки.
Продается старый бог
За валюту, как придется!
Но один случайный вздох
Все еще не продается.
22.10.97-22.12.1999
СЫРАЯ ЗИМА
Сырая грязная зима
Валялась тряпкой полусгнившей
У входа в дом, где жил Всевышний,
Где столько лет царила тьма.
И бил озноб живую плоть,
Трепала душу лихорадка,
ОН пил из кружки чай несладкий —
Так был унижен мой Господь.
Быть может, это тоже крест?
Ни тьмы, ни света — ниоткуда.
И даже маленький Иуда
Свой покоряет Эверест.
Где ходит праведник Лука,
Лукаво клинопись листая?
А здесь сквозит зима сырая
У поседевшего виска.
12.01.1990
НОСТАЛЬГИЯ
I
Б.Р.Д.
У твоей ностальгии — охрипший чужой баритон.
На осеннем бульваре навстречу не выйдет никто.
На пустынном бульваре — истаявший солнечный блик.
У твоей ностальгии мой стершийся девичий лик…
Сентябрь 1999
II
Чтобы мучиться ностальгией,
Мне не надо чужой земли.
Вот она, моя панагия —
Ох, и страшен бессмертный лик!
Перекошенный рот, пустые —
Как провалы — ее глаза.
Кто сказал, что они святые,
Эти тусклые образа?
Ничего-то в них не таится,
Никакая Святая Русь…
Как ее учили молиться,
Даже спрашивать не берусь.
Как взрывали когда-то храмы,
А гэбистам давали приход…
В эту пропасть теперь упрямо
Обезумевший прёт народ.
Ах, как хочется зацепиться
Хоть за что-нибудь, хоть за крест.
И качаются очевидцы
На просторах земных чудес.
Ах, как хочется в пионеры,
В тот далекий и ясный свет!…
Панагия, святая вера
И тяжелый больничный бред.
21-22.12.1999
…И МОЯ СУМА
Ахматова сошла с ума,
Как все, кто жил тогда на свете.
Кровавый лик, ты был пресветел,
И восходила только тьма.
И кумачовый лоскуток
Хранился свято, как икона.
И край пустого небосклона
Спокойно протыкал висок.
Ахматова сошла с ума,
Потом повесилась Марина…
В седых полях необозримых
Моя валяется сума.
22.12.99
ИХ — МИЛЛИОНЫ
По капле, по капле, по капле мы выпьем
Кровавую муку и гнет тишины
Того, кто протянут был в каторжном скрипе
Сквозь шестерни этой чугунной страны.
А их — миллионы…
22.12.1999
ОТРЕЧЕНЬЕ
В ярком трепете алых знамен
Под священную дробь барабана,
Как язычница новых времен,
Я стояла в строю истуканом.
Сердце жаждало только огня,
Я молилась с отчаяньем юным:
«Ради Бога, примите меня
В заповедное братство Коммуны…»
Ликовала я: как повезло
В небывалое время родиться!
Мне страна подставляла крыло
И летела стремительной птицей.
И горели мне звезды Кремля
В новогодней морозной метели…
Но безмолвные стыли поля,
Кандалами просторы звенели.
Эти страшные тайны тая,
Ночь моя ленинградская пела.
Я не знала, не слышала я!..
Или знать ничего не хотела?
Только боль — настоящая быль.
Я жила в заколдованном доме.
Не меня из Сибири в Сибирь
Увозили на хлебном фургоне.
Не меня расстреляли во рву,
Не меня обвинили в измене…
Только в сером убогом гробу
Отошло и мое поколенье.
Без фанфар, без святынь — без следа.
«Отречемся от старого мира…»
Никогда, никогда, никогда
Не твори ни врага, ни кумира.
·
Я кумачовой тешилась мечтой,
А жизнь прошла — под знаком отреченья.
Я заплатила только нищетой
За ту вину, которой нет прощенья.
23-24.12.1999
БОГА НЕТ
Ты кричишь во мне раненым зверем,
Одинокое горе мое.
Ты — безверье мое, ты — безверье,
Ты глухое мое бытие.
Ты слепая моя очевидность
Перекрестка незримых миров.
Что случилось с тобой, что случилось,
Если нету ни песен, ни слов?
Если нет ни любви, ни услады,
Если тьма заливает рассвет,
Ничего мне на свете не надо —
Бога нет.
6.10.1997
(Ленинград – Липово – СПб)
АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Меня давно мучило желание описать все, что происходит вокруг. Стихами. Но стихи как будто оставили меня совсем. Я болела, душа оставалась мертвой и пустой. И все с большей силой я начинала ненавидеть свою работу в строительном журнале.
Из какого-то чувства протеста (а может, просто время пришло?) утром 20 декабря вместо того, чтобы куда-то ехать, звонить и что-то делать, я взяла с полки давно купленную книгу воспоминаний Анны Александровны Саакянц. И прочитала страниц около ста.
К Анне Александровне я ездила в Москву накануне юбилея Цветаевой. Это была моя последняя большая работа в «Смене» — «На высоте Джомолунгмы».
Книгу я купила нынешним летом. Прежде всего потому, что фотография Анны Александровны фантастически точная — именно у этой умной замечательной женщины я была в Москве.
Та поездка в Москву была феерической. Почему-то я решила жить у Ремеза на Кутузовском. Он сказал, что квартира пустая, потому что он живет в Переделкино. Наверное, нам надо было повидаться после смерти Филинова. Помню его — в хлам пьяного — в Переделкино. Это была сцена из фильма абсурда: на койке валяется в отключке пьяный Ремез, изредка вскрикивая матерные слова, открытое окно выходит парк, где по аллее идет дряхлая Анастасия Цветаева, а я читаю гениальную Сашкину пьесу. В электричке я потеряла свой горячо любимый зонт. На следующий день в Москву приехал Ремез, устроил ужасную пьяную свару со своей несчастной Таней (матерью его второй дочки Александрины), не давал мне писать материал, я жутко злилась и тупо стучала по клавишам машинки… Отдельно от всего этого — Саакянц, ее крохотная однокомнатная квартира в Сокольниках, ее голос… кружение в метро до ее возвращения с какого-то собрания… И ее полное безразличие к тому, что есть я.
И вот я читаю ее книгу. Она написана в тех же самых выражениях, которыми говорила со мной Саакянц, я запомнила дословно. Но вот о моих любимых комментариях к «Большой библиотеке»: «Но, увы, так называемая «научная», а на самом деле наукообразная инструкция к «Библиотеке поэта» предписывала приводить другие редакции и варианты в специальном разделе, под соответствующими номерами; история произведения, его «душа» таким образом почти уничтожается; кто станет читать варианты просто так?» И все во мне кричит: «Я, я стану!!!» Читать, перечитывать и выучивать наизусть. Это правда: комментарии к синему тому Цветаевой зачитаны мною до дыр, еще бы, в них — подробности и биографии и души. Так что Ариадна Сергеевна и Анна Александровна трудились очень даже не зря… Но почему же именно меня они изначально (да и потом) «стерли ластиком»?
Проживаю жизнь с ощущением, что меня нигде и никогда не было.
Но — читаю дальше. Про поездку в Красноярский край, в Туруханск, где дочь Марины Ивановны отбывала ссылку… Потом — некий временной и смысловой провал, и я на сутки погружаюсь в «Реквием» Ахматовой.
Почему? Чем-то меня взволновали строки из письма Ариадны Сергеевны: «Теперь, по прошествии времени, видишь, какой элитой человеческой… <мы были окружены в нашей эвакуации…>…»
«Элитой человеческой…» Ссылка… Туруханск… Цветаева… 37-й год… Сталин… «Реквием»… Ахматова…
Видимо, какой-то примерно такой ряд выстроился в моей голове. И я стала читать подряд том «Реквием» (пятитомник 1989 года) — как будто заново. И постепенно — через отупение и головную боль — пришло осознание, что мы сегодня расплачиваемся за то, что пережили они — тогда. А велика ли плата? И неотступно стала повторяться строчка Гитовича: «Я дешево плачу: смертельной мукой…»
Воспоминания Берлина сделали для меня непреложным тот факт, что Ахматова сошла с ума («Когда она рассказывала мне об этом в Оксфорде, она прибавила, что по ее мнению, мы, то есть она и я нечаянно, самим лишь фактом нашей встречи, положили начало холодной войне и тем самым изменили историю человечества. Она придавала этому абсолютно буквальное значение и, как свидетельствует в своей книге Аманда Хэйт, была уверена в этом совершенно непоколебимо…») Строчки типа «Любо мне городской сумасшедшей…» — абсолютно закономерны. Не только сошла с ума, но и осознала это!..
А я-то все переживала: ну как можно второй раз за столетие отречься от самой жизни, какой бы она ни была, зачеркнуть, вымазать одной черной краской целых семьдесят лет… Вот так: «Ничто на земле не проходит бесследно». И приходится платить по счетам.
И тогда пришли две первые строчки: «Чтобы мучиться ностальгией, / Мне не надо чужой земли…»
И, как почти всегда, оказалось, что многие куски уже написаны раньше, в течение этих последних десяти лет, после «Кристаллической поэмы». Я сложила цикл «Последнее десятилетие». Но чувствовала, что там смысловой провал, вернее — недосказанность про ВИНУ. И ночью начали пробираться строки про «отреченье». «Отречемся от старого мира» — это рефрен, под который прошла вся жизнь.
«И горели мне звезды Кремля…» — любимый рассказ Аркадия Гайдара «Чук и Гек».
«Не меня из Сибири в Сибирь…» — «Банька по-белому». В.Высоцкий («И меня два красивых охранника / Повезли из Сибири в Сибирь»
«Увозили на хлебном фургоне» — «Братская ГЭС». Е.Евтушенко («Пришли в мой номер с кратким разговором / И увезли в фургоне, на котором / Написано, как помню, было «Хлеб»…)
24.12.1999
Александр ГИТОВИЧ:
Я дешево плачу: смертельной мукой,
Томительным сознанием вины,
Отчаяньем, и горем, и разлукой —
За ту любовь, которой нет цены.
