Последнее десятилетие

ЛЕБЕДА

Лебеда — беда, беда,

Лебеда — беда, беда,

Лебеда.

Я — беда.

Это черная вода,

Это мутная звезда —

Лебеда.

27.06.1989

БРОНЕТРАНСПОРТЕРЫ

Свидетель моего позора,

Участник моего стыда,

Ты выставил свои дозоры,

И мне не деться никуда.

Души беспечной мародеры

Звериный поднимают вой,

И только бронетранспортеры

Пока воюют не со мной.

12.11.1989

НА РУБЕЖЕ

На рубеже эпохи Водолея

Юродствуют и плачут во Христе

И ждут из бездны сумрачной вестей,

Ни родины, ни сердца не жалея.

На рубеже таинственных эпох

Почти неведом и невидим Бог.

Я узнаю его по умолчанью,

По небесам и горестной судьбе.

Он где-то там играет на трубе

И начинает строгое венчанье.

Венчанье, но не свадьба, а венец.

И блудной дочерью бывает горд отец.

На рубеже рассудка и сознанья

Дождливой осени пленительны черты,

И Пушкин восстает из немоты,

Даруя счастье первого свиданья.

Бульвар — и Пушкин, и смиренный дождь,

И ты не знаешь, почему идешь.

1.10.1997

СЛЕПОК

Прозрачна стынущая ночь,

Деревьев кружево повисло.

Никто не может мне помочь

У звезд доискиваться смысла.

О чем березу вопрошать,

Зачем грозить во тьму пустую

И ничего не обещать,

О чем-то горестном тоскуя?

Молчит холодная трава,

Молчит невидимое небо –

И только ночь одна права,

Когда снимает жизни слепок.

15.08.1989

ЯЗЫЧНИЦА

Поклоняюсь огню и воде.

Колдунов ледяные колоды

У дороги стоят в темноте

И бредут по задам к огороду.

Поклоняюсь воде ледяной.

В черном омуте — муть и погибель.

Лес надвинулся тяжкой стеной,

А огонь — недвижим и невидим.

Уменьшаюсь в молекулу, в пыль —

Языками огня возгораюсь,

Выжигаю болотную гниль,

К небесам ледяным обращаюсь —

Легким паром морозной ночи

И созвездий, мерцающих слепо…

Но клокочущей плазме печи

Хватит духу расплавить планету.

20.12.1989

ГОД ЗМЕИ

Гори, мой страшный змейский год,

Пылай, вощеная бумага

Календаря…

Под черным флагом

Твой час последний уползет.

И грянет день, и грянет год —

Он у дверей копытом бьет.

Пляшите, языки огня,

Молчи, отравленное сердце,

Спасай, языческое средство —

Из пламя выводи коня.

Чуть слышно стремена звенят —

И мой Пегас несет меня.

Сгорит бумага и трава,

Сгорит огонь, утихнет лепет,

И тень отбросит серый пепел:

Гадюки мертвой голова…

1.01.1990

ЛЕДЯНАЯ НОЧЬ

Словно в сумерки суму

Не нашарить — свет не вижу.

Привыкаешь ко всему…

Август, дождь, гнилая крыша.

И тазы мои полны

Ржавой мутью. Ледяная

Ночь — и ледяные сны.

А про что они — не знаю.

Густо хлюпает вода,

Ветер двери вырывает,

И кому горит звезда —

Неживая, неживая?

17.08.1994

ПАГУБА

Стояла пагуба в ведре,

Промозглая, с оттенком синим.

Железом било во дворе,

На лестнице разило псиной.

Стояла пагуба в ведре –

Текла на пол, под стол, под ноги,

И длился точный тяжкий бред,

И всуе поминались боги.

12.01.1990

КАРАУЛ

Майский вечер солнечно сквозит,

И восток, и запад — все на месте.

Мы живем в безденежье, в грязи,

Привыкая ждать дурные вести.

Привыкая к драным сапогам,

К черному хозяйственному мылу,

И бредут по невским берегам

Первогодки — на войну из тыла.

Рядом с ними — тихий «Мерседес»,

Трижды уходивший из под пули…

Белой ночью синева небес

Нашу жизнь безмолвно караулит.

Май-декабрь 1999

ВЗДОХ

Продаются гаражи,

Продается все, что можно:

Даже та и эта жизнь,

Сумка истин непреложных.

И коробка сигарет,

И помойка, и бутылки…

Продается белый свет

Задарма и без ухмылки.

Продается старый бог

За валюту, как придется!

Но один случайный вздох

Все еще не продается.

22.10.97-22.12.1999

СЫРАЯ ЗИМА

Сырая грязная зима

Валялась тряпкой полусгнившей

У входа в дом, где жил Всевышний,

Где столько лет царила тьма.

И бил озноб живую плоть,

Трепала душу лихорадка,

ОН пил из кружки чай несладкий —

Так был унижен мой Господь.

Быть может, это тоже крест?

Ни тьмы, ни света — ниоткуда.

И даже маленький Иуда

Свой покоряет Эверест.

Где ходит праведник Лука,

Лукаво клинопись листая?

А здесь сквозит зима сырая

У поседевшего виска.

12.01.1990

 НОСТАЛЬГИЯ

I

Б.Р.Д.

У твоей ностальгии — охрипший чужой баритон.

На осеннем бульваре навстречу не выйдет никто.

На пустынном бульваре — истаявший солнечный блик.

У твоей ностальгии мой стершийся девичий лик…

Сентябрь 1999

II

Чтобы мучиться ностальгией,

Мне не надо чужой земли.

Вот она, моя панагия —

Ох, и страшен бессмертный лик!

Перекошенный рот, пустые —

Как провалы — ее глаза.

Кто сказал, что они святые,

Эти тусклые образа?

Ничего-то в них не таится,

Никакая Святая Русь…

Как ее учили молиться,

Даже спрашивать не берусь.

Как взрывали когда-то храмы,

А гэбистам давали приход…

В эту пропасть теперь упрямо

Обезумевший прёт народ.

Ах, как хочется зацепиться

Хоть за что-нибудь, хоть за крест.

И качаются очевидцы

На просторах земных чудес.

Ах, как хочется в пионеры,

В тот далекий и ясный свет!…

Панагия, святая вера

И тяжелый больничный бред.

21-22.12.1999

…И МОЯ СУМА

Ахматова сошла с ума,

Как все, кто жил тогда на свете.

Кровавый лик, ты был пресветел,

И восходила только тьма.

И кумачовый лоскуток

Хранился свято, как икона.

И край пустого небосклона

Спокойно протыкал висок.

Ахматова сошла с ума,

Потом повесилась Марина…

В седых полях необозримых

Моя валяется сума.

22.12.99

ИХ — МИЛЛИОНЫ

По капле, по капле, по капле мы выпьем

Кровавую муку и гнет тишины

Того, кто протянут был в каторжном скрипе

Сквозь шестерни этой чугунной страны.

А их — миллионы…

22.12.1999

ОТРЕЧЕНЬЕ

В ярком трепете алых знамен

Под священную дробь барабана,

Как язычница новых времен,

Я стояла в строю истуканом.

Сердце жаждало только огня,

Я молилась с отчаяньем юным:

«Ради Бога, примите меня

В заповедное братство Коммуны…»

Ликовала я: как повезло

В небывалое время родиться!

Мне страна подставляла крыло

И летела стремительной птицей.

И горели мне звезды Кремля

В новогодней морозной метели…

Но безмолвные стыли поля,

Кандалами просторы звенели.

Эти страшные тайны тая,

Ночь моя ленинградская пела.

Я не знала, не слышала я!..

Или знать ничего не хотела?

Только боль — настоящая быль.

Я жила в заколдованном доме.

Не меня из Сибири в Сибирь

Увозили на хлебном фургоне.

Не меня расстреляли во рву,

Не меня обвинили в измене…

Только в сером убогом гробу

Отошло и мое поколенье.

Без фанфар, без святынь — без следа.

«Отречемся от старого мира…»

Никогда, никогда, никогда

Не твори ни врага, ни кумира.

                       ·

Я кумачовой тешилась мечтой,

А жизнь прошла — под знаком отреченья.

Я заплатила только нищетой

За ту вину, которой нет прощенья.

23-24.12.1999

БОГА НЕТ

Ты кричишь во мне раненым зверем,

Одинокое горе мое.

Ты — безверье мое, ты — безверье,

Ты глухое мое бытие.

Ты слепая моя очевидность

Перекрестка незримых миров.

Что случилось с тобой, что случилось,

Если нету ни песен, ни слов?

Если нет ни любви, ни услады,

Если тьма заливает рассвет,

Ничего мне на свете не надо —

Бога нет.

6.10.1997

(Ленинград – Липово – СПб)

АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Меня давно мучило желание описать все, что происходит вокруг. Стихами. Но стихи как будто оставили меня совсем. Я болела, душа оставалась мертвой и пустой. И все с большей силой я начинала ненавидеть свою работу в строительном журнале.

Из какого-то чувства протеста (а может, просто время пришло?) утром 20 декабря вместо того, чтобы куда-то ехать, звонить и что-то делать, я взяла с полки давно купленную книгу воспоминаний Анны Александровны Саакянц. И прочитала страниц около ста.

К Анне Александровне я ездила в Москву накануне юбилея Цветаевой. Это была моя последняя большая работа в «Смене» — «На высоте Джомолунгмы».

Книгу я купила нынешним летом. Прежде всего потому, что фотография Анны Александровны фантастически точная — именно у этой умной замечательной женщины я была в Москве.

Та поездка в Москву была феерической. Почему-то я решила жить у Ремеза на Кутузовском. Он сказал, что квартира пустая, потому что он живет в Переделкино. Наверное, нам надо было повидаться после смерти Филинова. Помню его — в хлам пьяного — в Переделкино. Это была сцена из фильма абсурда: на койке валяется в отключке пьяный Ремез, изредка вскрикивая матерные слова, открытое окно выходит парк, где по аллее идет дряхлая Анастасия Цветаева, а я читаю гениальную Сашкину пьесу. В электричке я потеряла свой горячо любимый зонт. На следующий день в Москву приехал Ремез, устроил ужасную пьяную свару со своей несчастной Таней (матерью его второй дочки Александрины), не давал мне писать материал, я жутко злилась и тупо стучала по клавишам машинки… Отдельно от всего этого — Саакянц, ее крохотная однокомнатная квартира в Сокольниках, ее голос… кружение в метро до ее возвращения с какого-то собрания… И ее полное безразличие к тому, что есть я.

И вот я читаю ее книгу. Она написана в тех же самых выражениях, которыми говорила со мной Саакянц, я запомнила дословно. Но вот о моих любимых комментариях к «Большой библиотеке»: «Но, увы, так называемая «научная», а на самом деле наукообразная инструкция к «Библиотеке поэта» предписывала приводить другие редакции и варианты в специальном разделе, под соответствующими номерами; история произведения, его «душа» таким образом почти уничтожается; кто станет читать варианты просто так?» И все во мне кричит: «Я, я стану!!!» Читать, перечитывать и выучивать наизусть. Это правда: комментарии к синему тому Цветаевой зачитаны мною до дыр, еще бы, в них — подробности и биографии и души. Так что Ариадна Сергеевна и Анна Александровна трудились очень даже не зря… Но почему же именно меня они изначально (да и потом) «стерли ластиком»?

Проживаю жизнь с ощущением, что меня нигде и никогда не было.

Но — читаю дальше. Про поездку в Красноярский край, в Туруханск, где дочь Марины Ивановны отбывала ссылку… Потом — некий временной и смысловой провал, и я на сутки погружаюсь в «Реквием» Ахматовой.

Почему? Чем-то меня взволновали строки из письма Ариадны Сергеевны: «Теперь, по прошествии времени, видишь, какой элитой человеческой… <мы были окружены в нашей эвакуации…>…»

«Элитой человеческой…» Ссылка… Туруханск… Цветаева… 37-й год… Сталин… «Реквием»… Ахматова…

Видимо, какой-то примерно такой ряд выстроился в моей голове. И я стала читать подряд том «Реквием» (пятитомник 1989 года) — как будто заново. И постепенно — через отупение и головную боль — пришло осознание, что мы сегодня расплачиваемся за то, что пережили они — тогда. А велика ли плата? И неотступно стала повторяться строчка Гитовича: «Я дешево плачу: смертельной мукой…»

Воспоминания Берлина сделали для меня непреложным тот факт, что Ахматова сошла с ума («Когда она рассказывала мне об этом в Оксфорде, она прибавила, что по ее мнению, мы, то есть она и я нечаянно, самим лишь фактом нашей встречи, положили начало холодной войне и тем самым изменили историю человечества. Она придавала этому абсолютно буквальное значение и, как свидетельствует в своей книге Аманда Хэйт, была уверена в этом совершенно непоколебимо…») Строчки типа «Любо мне городской сумасшедшей…» — абсолютно закономерны. Не только сошла с ума, но и осознала это!..

А я-то все переживала: ну как можно второй раз за столетие отречься от самой жизни, какой бы она ни была, зачеркнуть, вымазать одной черной краской целых семьдесят лет… Вот так: «Ничто на земле не проходит бесследно». И приходится платить по счетам.

И тогда пришли две первые строчки: «Чтобы мучиться ностальгией, / Мне не надо чужой земли…»

И, как почти всегда, оказалось, что многие куски уже написаны раньше, в течение этих последних десяти лет, после «Кристаллической поэмы». Я сложила цикл «Последнее десятилетие». Но чувствовала, что там смысловой провал, вернее — недосказанность про ВИНУ. И ночью начали пробираться строки про «отреченье». «Отречемся от старого мира» — это рефрен, под который прошла вся жизнь.

«И горели мне звезды Кремля…» — любимый рассказ Аркадия Гайдара «Чук и Гек».

«Не меня из Сибири в Сибирь…» — «Банька по-белому». В.Высоцкий («И меня два красивых охранника / Повезли из Сибири в Сибирь»

«Увозили на хлебном фургоне» — «Братская ГЭС». Е.Евтушенко («Пришли в мой номер с кратким разговором / И увезли в фургоне, на котором / Написано, как помню, было «Хлеб»…)

24.12.1999

Александр ГИТОВИЧ:

Я дешево плачу: смертельной мукой,

Томительным сознанием вины,

Отчаяньем, и горем, и разлукой —

За ту любовь, которой нет цены.