Показаны сообщения с ярлыком 1960-е. Показать все сообщения
Показаны сообщения с ярлыком 1960-е. Показать все сообщения

понедельник, 1 февраля 2016 г.

ОСЕНЬ В ПРИБАЛТИКЕ







На взморье воют мачтовые сосны,
Осенний ветер жалобно скулит,
И в пять уже мерещится, что поздно,
И сердце, окаянное, болит.

Прочитана давно библиотека,
Испита чаша мудрости до дна.
Во рту остались привкусы аптеки —
Эх, выпить бы хорошего вина!

До прошлого дотрагиваться больно —
Все в памяти похоже на музей.
Воспоминания и чувства ты спокойно
Кладешь в комод, как письма от друзей.

Собака тихо плачет у камина,
Не убрана посуда со стола.
Ни дел, ни встреч, ни грусти Арлекина —
В душе перегорело все до тла.

Любовь, идеи — мимо сердца, мимо,
Все размышленья умные — пустяк.
Осталось ощущать тепло камина,
Смотреть на сумасшедший пляс дождя

И понимать, что это — настоящее,
И щурить глаз на языки огня,
И слушать тишину души звенящую,
И это ни на что не променять.

1966
Липово

АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Это стихотворение было написано летом 1966 года, когда после санатория я проводила свое последнее школьное лето в деревне Липово. В феврале того же года в больнице я написала «Требуют женские плечи…». Оба эти стихотворения казались выдуманными, потому что их не могла написать шестнадцатилетняя девочка.
Тем же летом мне приснился самый знаменитый в моей жизни сон, так и не расшифрованный до сих пор.
Странными были уже обстоятельства: я уснула днем, чего со мной не случалось никогда, словно специально для того, чтобы увидеть этот сон.
Он был цветным.
Я снилась сама себе в узком красном платье с большими белыми горохами — это платье было и остается самым любимым в моей жизни, хотя ничего особенного из себя не представляло: крашеный хлопок, большой круглый вырез, несколько белых пуговиц до талии, узкий поясок, застегивающийся на такую же белую пуговицу, короткие рукава и карманы на бедрах, узкие и длинные. Я чувствовала себя в этом платье гибкой и высокой, женственной, хотя такого слова я тогда еще не знала.
Вместе с другом моего брата А. (который впоследствии, через много лет был осужден за изнасилование и сидел в тюрьме) мы переплыли на лодке через протоку, над которой низко нависали ветви деревьев, на остров. На острове, где солнце было перемешано с тенью листвы, Андрей превратил меня в женщину. Никаких физических ощущений не было, кроме легкого головокружения и тихой солнечной радости в душе.
Когда мы шли обратно к берегу, чтобы ехать назад, на нас налетел мой брат. Было совершенно непонятно, как он нас выследил, как попал на остров, но факт оставался фактом: вслед за счастьем последовало возмездие. Слов не помню, но помню жгучий стыд, испытанный во сне, с которым я и проснулась.
Теперь мне стало понятно, что в шестнадцать лет со мной случилось что-то важное, но неосознанное, что стало фактом «реальности» в виде двух стихотворений и сновидения. Смею предполагать, что имя этому прорыву —Липово.
Стихотворение «Осень в Прибалтике» я писала, испытывая острую ностальгию по Усть-Нарве, где провела свое детство. Липово казалось мне жалкой копией Усть-Нарвы, Одилией вместо Одетты. Меня насильно увезли из Усть-Нарвы и заставили жить на берегу того же моря в деревенском доме с крошечными окошками в тоске и отчаянии…
Таково было мое детское самочувствие. И только год назад выяснилось, что в этом стихотворении заложен куда больший смысл, чем мне казалось тогда.
Я никогда не любила Липово. Пока были живы родители, я ездила туда один-два раза за лето, когда начинала скучать по маме. Правда, Липово давало мне возможность побыть дома без них, в полном одиночестве, что тоже до поры до времени не было осознано.
Потом-потом родился мой Ваня, и я приехала в Липово уже не балованной дочкой, а матерью. И земля, на которой вырос мой сын, постепенно, год за годом стала моей — я вросла в нее всем существом. И стала бороться за то, чтобы она и по закону стала моя.
Это произошло год назад. Я отвезла в Сосновый Бор документы на получение земли, и мне сказали, что через месяц мне оформят свидетельство на владение землей. Я приехала в Липово, легла в своем сарае на диван и заплакала. Вот тогда я и вспомнила «Осень в Прибалтике».
Разве не про свою старость я написала в нем? Разве не про свою старость вот здесь, в Липово, на Балтийском берегу я написала в свои шестнадцать лет? И как же я могла все это знать?..
Примерно месяц спустя, я вернулась к этому стихотворению, увидела, как неумело выстроены строки, в которые запихивались первые пришедшие на ум слова — лишь бы отвязаться от ритма, лишь бы записать то, что мне слышалось или мерещилось.
Я стала его править. И забыла в Липово перед отъездом в город всю тетрадь со стихами. А теперь снова наступила весна, и я снова оказалась в своем любимом Липово на Пасху, которая совпала нынче с Первомаем. И я взяла с полки на кухне свою тетрадь. И снова кое-что там поправила.
Мне показалось, что если Бог даст, и мне придется действительно зимовать здесь свою последнюю зиму, я вернусь к этому стихотворению еще раз — и оно окажется не совсем верным по содержанию. Мне кажется, что в старости я должна быть мудрее и счастливее. Но пока я оставляю все, как есть.

ОСЕНЬ В ПРИБАЛТИКЕ
На взморье гнутся мачтовые сосны,
Осенний ветер в небесах гудит,
И в пять уже мерещится, что поздно —
И сердце разрывается в груди.

Прочитана давно библиотека,
Испита чаша мудрости до дна.
Куда пропала улица с аптекой
И одинокий питерский фонарь?

Собака тихо плачет у камина,
Не убрана посуда со стола,
И темный пузырек кардиамина
Напоминает: ночь твоя пришла.

Скупые тени молча и достойно
Вошли и встали — памяти музей.
Воспоминания и чувства ты спокойно
Бросаешь в печь, как письма от друзей.

Не слышишь ты, что ночь тебе глаголет,
О чем, волнуясь, дикторы твердят.
Осталось ощущать тепло угольев
И постоянство горького дождя.

И понимать, что это — настоящее,
И щурить глаз на языки огня,
И слушать тишину души звенящую —
И это ни на что не променять.

1966-1993-1994
Липово
30.04.94 (Х.В.)

Песня делегатов







Люди идут по свету.
Мы тоже пойдем за ними,
Откроем свои законы,
Руки, планеты, моря,
Но будет сиять над нами
В небе большом и синем
Яркая золотая тюзовская звезда.

Пойдем мы по белу свету
За радостью и тревогой
И на прощанье песню
Тихо свою споем.
И будут качаться сосны,
Будет нелегкой дорога,
Но тюзовские программки
Мы с собой возьмем.

И сердце опять заноет
Где-то в глуши таежной,
Потянет опять в любимый
Темный гудящий зал.
И снова молчат герои,
И снова смешно и сложно,
И снова на горизонте —
Нагроможденье скал.

И солнце взойдет над нами,
Шагать не устанут ноги.
Но мы никогда не забудем
Наш делегатский союз.
Никто ничего не скажет,
Никто не назначит сроки —
Мы просто к тебе вернемся,
Любимый наш светлый ТЮЗ.
1967
Я не была великим поэтом Ленинградского ТЮЗа. У нас была девочка Таня Виноградова, вот ее песни были замечательные: искренние, самобытные, невероятно талантливые. Но моя душа тоже рвалась что-то сказать. И последней школьной весной, когда встало в полный рост близкое расставание с ТЮЗом, я написала свои стихи на знаменитую песню «Люди идут по свету». Стихи очень понравились Зиновию Яковлевичу Корогодскому. Они были опубликованы тюзовской страничкой в количестве 2000 экз. (Мой самый большой тираж!)
Отец очень жалел, что на этой страничке нигде нет моего имени, хоть самым мелким шрифтом. И он был прав, конечно.
Значительно позже вышел фильм о ТЮЗе, озвученный именно моей песней, для которой композитор написал музыку. Я уже понимала, что за музыку к документальному фильму композитору были заплачены деньги. А автору текста? У текста не оказалось автора. Стихи — народные…
И много лет, пока был жив ТЮЗ и З.Я. эту песню, которая стала гимном, во всех залах пели стоя.




Смотрите на солнце







                      Плане Васильевне

Смотрите на солнце
И радуйтесь свету!
Ведь это оконце
Грядущего лета.

Солнце сегодня
Пробилось чуть-чуть,
Но это лишь сходни,
А завтра — весь путь.

Пускай еще холод
Хозяином бродит,
И лед весь не сколот,
Весна не приходит,

Я знаю, что где-то
За Синей страною
Рождается лето —
Совсем голубое.
1967

Требуют женские плечи...








Требуют женские плечи
Мужской неспокойной силы.
Смутные жаркие речи
Срываются с губ немилых –

О том, что деревья плачут,
Плачут небо и лица.
Слова ничего не значат:
Не спится, никак не спится.

Тоскуют глаза большие
О чьих-то далеких, ясных.
Зачем же их сна лишили,
Заставив любить напрасно?

Губы в отчаянной муке
Застыли, на крик сорвавшись,
И белые птицы-руки
Рухнули вниз, поднявшись.

Падают с неба звезды,
Что-то в душе обрывая.
За что же, за что эти слезы?
Не знаю, не знаю, не знаю…

1966
Больница 25-го Октября

Пустое и серое небо






Пустое и серое небо,
Черный забор из палок,
Дождливый холодный вечер,
И ты еще не со мной.
Так проходили годы,
Вечность уже миновала,
И времени больше нету,
Что обрести покой.

В такой вот холодный вечер
Меня покидает радость,
Уверенность, что на свете
Так уж все хорошо.
Глухо трещат барабаны,
Печаль готовит парады,
Чтобы увидеть, сколько
В сердце ее вошло.

Покоя все так и нету,
Печаль и одна тревога.
А я хочу улыбаться
И солнце ловить рукой.
Пожалуй, мне даже нужно
Очень и очень немного:
Твою улыбку и голос,
Тихий спокойный твой.

Люби меня в этот вечер,
Холодный и даже жуткий,
Когда глаза твои светят
Чьим-то чужим глазам.
Это ведь очень страшно,
Когда твои добрые руки
Гладят голову чью-то
По мягким, как пух, волосам.
1966
Липово

Кумир!


Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте…
 И внуки скажут, как про торф:Горит такого-то эпоха.
Борис Пастернак

Любимая, на что себя ты тратишь,
Зачем ты исповедуешься им?
Уж лучше только ты меня люби,
Ведь только для меня ты что-то значишь!

Любимая, не надо, не поймут!
Дурак непроходимый сердце ранит,
Души твоей больной сияют грани,
Сияние на чей выносишь суд?
1967

Дом

Три недели назад.
В городе Таруса.
Из-за нехватки.
Жилой площади.
Был разрушен.
Дом Марины Цветаевой.

1.
Да будет славен наш прекрасный мир
И новостроек тысячи огней.
Бездомен лишь души моей кумир
В неверном свете восковых свечей.

2.
В этой зале камин и подсвечник чеканный,
И порт реет в золоченой таинственной раме,
Полумрак, как в какой-то шекспировской драме,
И небрежно оставлен браслет филигранный.

Все, как было: камин согревает ей пальцы,
И портрет заклинает: «Пиши же, Марина!..»
Веткой голой в окошко стучится рябина,
И звучат одинокие тихие вальсы.

В этой зале, забывшись, она проводила
Вечера незакатные, лунные ночи,
Здесь сияли Маринины ясные очи,
Здесь Марину ровесница-бабка судила…

3.
По утрам выходила к колодцу,
И встречался ей парень русый.
И сияли на солнце кольца.
Это было лето в Тарусе.

А Ока по ночам плескалась,
И Марине снились березы,
И она во сне улыбалась —
На подушку катились слезы.

Здесь она спасалась от Блока,
От его нелюбви и славы,
Здесь искала спасенья у бога,
Здесь ей падали под ноги травы…

Но ей слышался звон колокольный —
Все как будто бы наяву.
И осенней дорогой окольной
Уезжала она в Москву.

4.
Свято место не бывает пусто.
Здесь построим новый дом кирпичный.
Ну и что, если кому-то грустно?
Это, кстати, даже неприлично.

И в трехкомнатную новую квартиру
Мы поселим местного поэта.
Не к лицу иметь своих кумиров —
Все-таки живем в стране Советов!

5.
А в России столько воздуха и света!
А в России удивительные ночи.
И в России много места — очень,
Не хватает только для поэтов.

Но ведь память — это же священно!
Кто дал право попирать ногами
И марать немытыми руками
Память о душе нетленной?

Здесь оправдываться пошло и бестактно:
Все повинны в этом черном деле.
А уста Марины онемели —
Неподвластны слову злые факты.

6.
Навсегда позором будет русским
Дом Цветаевой, разрушенный в Тарусе.
1968

Марина!








Марина! Вы сердце мое угадали:
Мне ваша обида больнее своей.
Мне горько и тяжко от Вашей печали,
Страшна нелюбовь чужих мне людей.

Но вот что ужасно: мне нравится плакать,
Быть одинокой, смятенной и злой,
Чтобы – навзрыд, чтобы было не спрятать
Тоски в глазах, не пролить слезой.

Но Вы невиновны. Я – девочка грусти.
Нет сил у меня, чтобы радостно жить.
Страдание горло мое не отпустит,
Пока я страдание буду любить.

И все же мне плачется – денно и нощно,
А Ваши стихи меня лечат и жгут.
И ждет меня счастье, как старый извозчик,
А я улыбнуться никак не могу.

1968

***

М.Ц.

Отстраненное Ваше лицо
И глаза одиноко-мятежные…
Все привычки и странности прежние,
На руке — золотое кольцо.

Так немыслимо трудно прожить,
Так бесславно покончить с собою,
Побежденной уйти с поля боя —
Это так и должно было быть.

Вам ли, женщине, было бороться
И отстаивать право свое?
Предначертано вам бытие:
В старых песнях об этом поется.

Одиноко Вы жили, Поэт,
И никто на земле Вас не понял.
Ваше сердце разбитое стонет —
Ему тысячи, тысячи лет.

И смотрю я на Ваше лицо…
Где Ваш взгляд отчужденный гуляет?
На руке Вашей тихо сияет
Золотое литое кольцо.
1968

Отправленных три...








Отправленных – три, ненаписанных – сотни.
Что делать мне с болью, оставшейся в них?
Что делать мне завтра, что делать сегодня,
И чем мне поможет мой стонущий стих?

И встреч невозможных немая отрада
Мне вдруг вспоминается – свет по глазам! –
«Ты рад? – Да, я рад…» И я рада, я рада!
И снова в подушку и волю слезам.

Их не было, встреч, их не будет. И что же?
Величье, как нимб, и презренье – ко мне.
Ты так и не понял… Послушай, а может,
Все это во сне, в отвратительном сне?

Какое несчастье – родиться калекой!
Но лучше калекой, хоть знаешь, за что…
А сердце болит, в доме пахнет аптекой,
Обидой, несчастьем и страшным судом.

«Ты в чем виновата? Ты в том виновата…»
И снова о том же, но книги все врут!
«Наташенька, солнышко, милая, Ната…»
Слова, не родившись, должно быть, умрут.

Конвертов не носит мне почта скупая,
И я не пишу на Гражданский проспект.
Я дома сижу, календарь обрываю,
И летом все кружится, кружится снег.

1967